Этот разговор был бы невозможен, например, в начале восьмидесятых. Уж слишком закрытым от посторонних глаз было ведомство, которому более полувека отдал Александр Васильевич ПИЧУГИН. Наград у прославленного строителя, как у боевого генерала, – золотая звезда Героя Социалистического Труда, два ордена Ленина, орден Трудового Красного Знамени, множество медалей. И хотя он никогда не носил погоны, но в числе его подчиненных были высокие военные чины, а возглавляемые им коллективы насчитывали по 30–40 тысяч человек.

Фото: из личного архива Александра Пичугина

– Наше Министерство среднего машиностроения десятилетиями было закрыто от какого-либо внимания прессы. Приведу такой факт: фотография Ефима Павловича Славского, который руководил ведомством почти 30 лет, лишь один раз мелькнула в печати. Центральные газеты как-то опубликовали портреты всех министров Советского Союза. Больше ни о Славском, ни о министерстве столичные и местные издания не упоминали ни разу. Во время прощания в январе 1966 года с Сергеем Павловичем Королевым в Колонном зале Дома Союзов и захоронения в Кремлевской стене люди спрашивали друг друга: «Кто это? Почему такая честь?».

Имя главного конструктора первого спутника, корабля «Восток» и ракеты-носителя было известно немногим, и даже в опубликованном тогда некрологе не говорилось о его достижениях. До 1968 года даже в среде научной общественности мало кто знал, например, Андрея Дмитриевича Сахарова, хотя он уже с 1953 года был академиком и к 1963-му трижды удостоен звания Героя Соцтруда. Все звания и награды присуждались секретно. Первые публикации об аварии на Южном Урале, которая произошла в 1957 году, появились лишь в 1989-м. Добавлю к этому, что за годы своей работы я никогда не встречался с журналистами.

– С чем была связана такая секретность?

– Причина проста: Минсредмаш после войны объединил в одно целое высокую науку, ядерную энергетику, производство стратегического оружия и сложной техники. Все это коротко называлось «атомным проектом». И тот проект предполагал масштабное строительство промышленных предприятий и испытательных полигонов, а еще так называемых режимных городов («почтовых ящиков»), тщательно охраняемых от постороннего глаза. Внутри них и располагались секретные объекты – НИИ, опытные и серийные заводы и, разумеется, городские кварталы с полной инфраструктурой. Их называют по-разному – режимными, номерными, закрытыми городами. Вначале это были только города-объекты ядерного комплекса, но позже стали «закрывать» города других оружейных отраслей. Вот в таких «запретках», как их называли жители, мне и пришлось строить жилье, научно-исследовательские и промышленные объекты. Явление это уникальное, но совершенно логичное, считаю, в тот период нашей истории.

Города эти не имели открытых названий, не указывались на картах. На первых порах даже прописка в паспортах у всех жителей города была одна и та же: город Москва, у всех одна улица, один дом и одна квартира. Позже городам были присвоены номера почтовых отделений ближайшего областного центра или города: Красноярск-26, Красноярск-45, Челябинск-40, Златоуст-36 и т. д. Впрочем, иногда номер по каким-то соображениям меняли. Эти города порой и географию имели «секретную», не совпадающую с нормальной. Скажем, Саров (бывший Арзамас-16), располагаясь в Мордовии, был приписан к Горьковской области. Внутри огражденных зон шифрованные названия носили научно-промышленные объекты, как и возникшие поблизости от них жилые массивы. Это были нормальные города со всеми их атрибутами, за исключением международных телефонов.

В начале 90-х годов эти города рассекретили, им присвоили названия: Снежинск, Новоуральск, Лесной и т. д., нанесли на открытые карты, в них реально заработали органы местного самоуправления, но они так и остались режимными. Примечательно, что открытости не хотят сами местные жители.

Впрочем, знаю, что в последние годы в номерных городах упростился въездной режим, возникли совместные предприятия. Понять зарубежных партнеров несложно: высокий инженерно-технический потенциал «запреток» позволяет выпускать продукцию не только качественную, но и способную выдержать любую конкуренцию с зарубежными аналогами.

– Как вы оказались в столь закрытом ведомстве?

– Мы с женой, Ольгой Васильевной, приехали в город Красноярск-26, ныне Железногорск, в 1954-м, сразу после окончания МИСИ, в котором вместе учились. Позднее мы узнали, что нас тщательно проверяли, но к нашим биографиям придраться трудно. Меня назначили прорабом. Строил жилье, горно-химический комбинат, испытательный стенд для ракетных двигателей, другие объекты. Красноярск-26 – уникальный город. В отрогах Саянских гор пробивались тоннели и залы для атомных реакторов и горно-химического комбината, нацеленного на выпуск оружейного плутония. Какова общая длина тоннелей, сказать даже не берусь. Уровень секретности был таков, что самые всезнающие разведки мира – израильская, британская и американская – до 80-х годов понятия не имели о сути сокрытых в горе тайн. То подземное производство полностью автономно, этакий непотопляемый атомный корабль, имеющий на борту все необходимое для полнокровной работы, в том числе свою АЭС.

Невероятная сложность работы в подземных условиях позволила за шесть лет пройти хорошую школу строительного дела. Потом был Красноярск-45, ныне Зеленогорск, где довелось быть главным инженером, затем – начальником строительства. Этот город и сегодня один из самых крупных центров по производству обогащенного урана, для чего там построены четыре корпуса электрохимического завода по полтора километра длиной. Возведением этих корпусов очень горжусь. Там же пришлось после возведения плотины на реке Кан строить ГРЭС…

– Насколько верны рассказы о том, что «запретки» строили заключенные?

– Объяснение этому простое: ядерным щитом, а значит, режимными городами занимался Лаврентий Берия. Да и в первых лабораториях и НИИ, или попросту «шарашках», трудились тоже не самые свободные граждане. Инженеров и проектировщиков собирали из всей системы ГУЛАГа. Думаю, иного выхода в те годы просто не было, как не было бы успехов в атомной промышленности, да и существование страны было бы под вопросом.

Мне и самому пришлось работать с осужденными. Их длинные и серые колонны шли на работу с плакатом: «Запомни эту пару строк: работай так, чтоб снизить срок!». В тех же отрогах Саян самая тяжелая работа выпала на долю заключенных, собранных в специальный лагерь «Гранитный». Однако жизнь невольников сильно отличалась от гулаговского кошмара. Кормили их вполне сносно, давали спецодежду, квалифицированным было медобслуживание. За ударный труд поощряли снижением сроков, так что уголовники трудились с таким энтузиазмом и давали такую выработку, которую не смогли в последующем перекрыть никакие бригады коммунистического труда. До сих пор помню, как в Красноярске-26, когда они сдавали очередной квартал жилых домов, у подъездов выкладывали для комиссии тапочки, сшитые, естественно, ими же.

Впрочем, к концу 50-х годов началось сокращение использования труда осужденных на закрытых стройках, а в некоторых местах полностью отказались от этого контингента. Их заменили военные строители, которые трудились не менее ударно.

Разумеется, был наслышан о жестокой судьбе заключенных, которые принимали участие в строительстве атомных объектов в конце 40-х и начале 50-х годов. Их «прикосновение» к высшей тайне государства закончилось позднейшим вывозом в лагеря, расположенные на севере страны. Но в шестидесятые и позже, когда мне пришлось работать, такой жестокости уже не было.
– Как жили в этих городках?

Фото: из личного архива Александра Пичугина

– Представьте город, обнесенный по периметру двумя-тремя рядами колючей проволоки. Внушительный КПП, солдаты Внутренних войск с автоматами. Въезд-выезд – по пропускам или спискам. Разумеется, все мы были в прокрустовом ложе подписок о неразглашении и режимов секретности. Уровень секретности был таков, что некоторые слова, относящиеся к атомному проекту, вслух не произносились. Вся почта просматривалась цензурой. Когда в газетах публиковали списки удостоенных высоких наград, лауреатов Ленинской или Государственной премий, в них никогда не упоминались фамилии ученых и специалистов из номерных городов, но награжденных и лауреатов в каждом из них было немало. И хотя в городе были все атрибуты советской власти, многое, если не все, решалось руководством градообразующего предприятия.

Так было и в других «запретках». В открытом городском телефонном справочнике значился номер предприятия и никаких фамилий, только должность – «директор», «главный инженер». Тысячи людей высокой квалификации работали на некие «изделия», конечный вид и назначение которых зачастую были им неизвестны.

Это, так сказать, издержки «запреток». Но, если честно, мы изоляции не ощущали. Были молоды, энергичны, отлично настроены. У нас была интересная работа, на которой деления суток на день и ночь не существовало, силы отдавались без остатка. Да и плюсов в «запретках» было много: они считались довольно престижными и спокойными с точки зрения обыденной жизни.

Снабжение было очень хорошее, по талонам – лишь некоторые товары. В других городах, даже областных, по талонам были даже продукты, не говоря уже, например, о дефицитной мебели или обуви. Не скрою: нам завидовали. Красивые современные дома, чистые улицы, много зелени. Казалось, огромные сосны росли сквозь тротуары. Поразительно бережное отношение к деревьям, от кого-то я услышал, что это делается «для маскировки с воздуха». При всей нелепости этого соображения оно полностью укладывалось в логику того времени, и, может, ему люди обязаны тем, что дома во многих «запретках» стоят по существу в хорошем лесу. Молодое по своему составу население – средний возраст 35–40 лет, много детей.

Процент людей с высшим образованием, как и культурный уровень, был много выше среднего по стране. Во всех режимных городах работали филиалы престижных столичных вузов. Молодые специалисты могли достаточно быстро получить квартиру. Тем, кто побывал в местах не столь отдаленных, вернуться, а тем более прописаться, было практически невозможно. Тихий, спокойный город с минимумом криминала. Это социальное благо в значительной мере характерно и для сегодняшних режимных городов и главная причина того, что их жители не хотят их открытости.

По соображениям секретности несколько лет ни на какие курорты нас не отпускали, а многим вообще было запрещено выезжать на Большую землю даже во время отпуска. Чтобы человек от этого не страдал, отпуск ему оплачивался в двойном размере. Решили мы проблему в Челябинске-40 так: первыми в системе министерства построили базы отдыха «Березки» и «Солнечная», на которых до сих пор могут одновременно отдохнуть полторы тысячи строителей и членов их семей. В живописных местах на берегах озер воздвигли лучший по тому времени на Южном Урале пионерский лагерь, который ныне стал детским санаторием. Впрочем, в отличие от взрослых детей во время летних каникул организованно вывозили на юг.

– Проверяли вас тщательно?

– Еще бы. Жизнь в «запретках» регламентировалась секретными инструкциями НКВД-МВД, а позднее и КГБ, которые создавались на основании столь же секретных постановлений Совета министров или Президиума Верховного Совета СССР. Содержание этих инструкций никогда не доводилось до сведения жителей «зон», которых обязательно, «под роспись», знакомили с выдержками из инструкций, касающимися режима проживания и сохранения тайны. Порядки были предельно суровы, консервативны и, главное, везде господствовал дух секретности.

Буквально до десятого колена проверяли: кто прадед, дед, отец. И если выяснялось, что человек «не может быть допущен на работу, как не внушающий доверия» или «характеризуется как имеющий подозрительные связи», это служило причиной отказа. Так что пройти через режимные органы удавалось не всем. И когда ученых, инженеров, проявивших себя талантливо в своем деле, приглашали, были и такие, кто опасался, что попадет в изоляцию. А те, кто работал в «запретках», дорожили работой и приличными льготами, поэтому нарушения техники безопасности, пьянство на производстве и другие пороки, свойственные иным коллективам, у нас были чрезвычайно редки. Мне практически не пришлось увольнять людей по мотивам такого рода.

– Были ли попытки незаконно проникнуть на территорию «запреток»?

– Наслышан был о том, что за несколько десятилетий было несколько попыток преодолеть «пограничную полосу», отделяющую режимные города от остального мира. Чаще всего это были рыбаки – им казалось, что на другой стороне озера рыба клюет лучше. Все они были пресечены без применения оружия. Что касается попыток пробраться в номерной город, то на моей памяти такого не было. А вот побеги осужденных из «запреток» бывали.

– Александр Васильевич, вы почетный гражданин Озерска (ранее – Челябинск-40). Сколько лет вы прожили в этом городе?

– Тринадцать из 37 лет, проведенных в режимных городах. Он расположен в 70 км севернее Челябинска, в районе городов Кыштым, Касли и Златоуст. Сразу после войны там начали строить ряд предприятий по переработке радиоактивных материалов и производству атомного оружия. Выбор диктовался наличием в регионе мощного и квалифицированного потенциала, немалых водных ресурсов, необходимых для атомной промышленности, достаточной удаленностью от госграниц, а значит, и его трудной уязвимостью, а также относительной близостью предполагаемых мест испытания ядерного оружия. Впоследствии из этого предприятия вырос целый комплекс заводов и научный центр, позднее ставший известным как комбинат «Маяк». В 1948 году был пущен первый промышленный атомный реактор «Аннушка», в 1949-м – первый в СССР радиохимический завод. Именно здесь были изготовлены первые образцы атомного оружия. И первую отечественную ядерную бомбу «начиняли» именно в «сороковке», как называли город местные жители.

Американцы очень интересовались этим городом, и то, что именно в районе этих мест 1 мая 1961 года был сбит разведывательный самолет У-2, которым управлял Пауэрс, свидетельствует о многом. И это был не первый полет такого рода. К слову, военный городок, где размещались пусковые установки, которые успешно отработали по самолету-шпиону, именно мы и строили.

В «сороковке» мне доверили возглавить Южно-Уральское управление строительства. У нас были свои мощные заводы по выпуску бетона и железобетона, ДСК, крупное АТП, вся механизация. Строили жилые дома со всеми удобствами, в квартирах были горячая и холодная вода, ванны, газ, в городе – стадионы, бассейны, обычные и музыкальные школы, детские сады, дома культуры, магазины и столовые. Наш министр, Ефим Павлович Славский, как человек государственный, понимал, что строительство – престиж его ведомства. К тому же Средмаш твердо выполнял социальные нормативы, которые были обязательны для всего советского градостроения. И детских садов, и магазинов, и кафе, и скверов, и спортивных залов было ровно столько, сколько положено.

И еще понимание того, что эффективность основной работы – чего у нас многие и сейчас не могут понять – сильно зависит от бытовой устроенности работников. В Озерске успешно работают построенные нами два новых реактора с романтическими названиями «Руслан» и «Людмила». Они выпускают сотни видов изотопов, которые пользуются спросом в сферах высоких технологий. Впрочем, строили мы по всей Челябинской области. Например, в райцентре Аргаяш возвели жилой квартал с Домом культуры, медицинским училищем и административным зданием. Комплекс получился на загляденье. Таких примеров немало.

– У вас были какие-то необычные командировки, встречи?

– Несколько раз меня бросали туда, где что-то разваливалось, где срывались сроки ввода важнейших для атомной отрасли и народного хозяйства промышленных комплексов. Довелось, например, работать в Казахстане, где строили ракетный комплекс стратегического назначения. Наш министр тогда снял с работы начальника строительства, генерал-майора. Этому стратегическому комплексу в Державинке, что в 60–70 км от Астаны, придавали чрезвычайное значение. Туда часто приезжали и наш министр Славский, и главный маршал артиллерии Владимир Федорович Толубко, другие высокие руководители Минсредмаша, Минобороны и других ведомств.

Я хорошо понимал цену доверия: от меня ждали результата, я не имел права на ошибку. Там в моем подчинении было восемь полков по 2,5 тысячи человек, майоры, полковники, а я гражданский человек. Сразу взялся на наведение порядка на базах складирования, куда приходили железобетонные изделия для «точек» и жилых домов. Они были завалены настолько, что никто не знал, что и где лежит. Походили на огромную свалку. Создал специальные бригады, снабдил всем необходимым и в течение короткого срока привел все в порядок. Работать пришлось без выходных. Постепенно стройка вошла в график, нас перестали ругать, все «точки», районы и положенное жилье досрочно были сданы государственной комиссии. Это стало неожиданностью для министерства, а для нас большой победой.

– За собой «тянули» свою команду?

– Никогда. Приезжал на стройку, становился в шеренгу и шел вместе с теми, кто на ней уже работал. Разобравшись на месте в кадрах, выделял людей опытных, знающих, на них и опирался. Старался в любом коллективе создать эффективную систему управления и контроля. Себя не щадил: рабочий день начинал с раннего утра и заканчивал поздним вечером. Как правило, выходных не знал. Подчиненные меня чаще видели в телогрейке и сапогах, чем в костюме. Это положительно действовало на руководителей рангом меньше.

– Вы считаете, что сохранение «запреток» – шаг правильный?

– Несомненно. Эти населенные пункты – центры не только создания ядерного оружия, но и средоточия высочайшего национального интеллекта, уникальных производственных мощностей и непревзойденных технологий. В своей совокупности они составляют одно из самых больших богатств России. Когда-то в СССР существовала могучая «девятка» оборонных министерств. Этот научно-технический комплекс определял не только военные, но и вообще пионерские возможности России во многих отраслях знаний и экономики. Тот потенциал можно и нужно было умело использовать, однако в 1992 году не нашлось активных защитников интересов этих отраслей. Надо было из этих оборонных министерств, их технологий, опытных руководителей, достижений взять все лучшее не только для оборонных, но и мирных целей. Уверен: Россия была бы другой.

– Александр Васильевич, за годы работы ведь не обошлось без проблем, выговоров от начальства?

– Этого «добра» хватало. После одного вызова на «партийный ковер» заработал микроинфаркт. А тяжесть на сердце «лечил» довольно своеобразно. Залезал на самый высокий башенный кран и смотрел на панораму строительства. Говорил себе: «Это же я строю! Километра на полтора-два вокруг – тысячи рабочих, машины, механизмы. Дух захватывает! Это я руковожу этой стройкой!». Пусть, думаю, эти партийные чиновники попробуют стать на мое место! В общем, стресс как рукой снимало.

Владимир ГОНДУСОВ

Подробнее: http://vpk-news.ru/articles/5316